По окопам и госпиталям...

Сказать, что семья Визгаловых была многодетной, значит ничего не сказать. Но из 21-го рождённого выжили лишь 9. И это в семье крепкого середняка. Бывало, за столом собиралось по 14 человек. В хозяйстве было всё: и дом-пятистенок, крытый железом (глава семьи кровельщиком был), и лошади, и земля. Зато и работали от зари до зари. Бури коллективизации обошли Визгаловых стороной. А там, во второй половине 30-х, и колхоз встал на ноги.

Кто работал, стал получать по заслугам – по 10 кг зерна за трудодень. Колхозники обзаводились посудой, велосипедами и прочими «элементами роскоши». Жить в Покровке становилось лучше, жить становилось веселей. И вдруг, в 41-м, ещё в начале июня, стали мужиков забирать в армию. Причём брали даже «переростков». Иным уже было под 40. А в один прекрасный день всех вызвали в военкомат. Радио тогда в деревне не было, но, когда заголосили бабы по деревне, стало ясно: война.

В Покровке тогда было три сотни дворов. Практически в каждом из них за войну оплакали погибших. В иных домах война позабирала по трое и более человек. Не обошла она и семью Визгаловых. Один из братьев погиб в 1941-м. Другой вернулся в 1945-м, но повоевать ему не довелось. Их эшелон не успел добраться до фронта – налетели юнкерсы. А тут немецкие танки, окружение, плен. Батрачил на бюргера, пока в сорок пятом не освободили…

В декабре 42-го дошёл черёд и до Александра Визгалова. Мне не раз приходилось беседовать с ветеранами, попавшими на фронт через сборный пункт в Алкино. И ни один из них не помянул добрым словом это место.

- Весь дневной рацион – кусок мёрзлого ржаного хлеба с отрубями и кастрюлька жидкого бульона на 10 человек, – вспоминает Александр Германович. – На фронте и то легче было. Там перед атакой давали кашу с тушёнкой и «наркомовские сто грамм». А тут в учебке, в тылу, некоторые, бывало, копались в помойках в надежде найти какую-нибудь обглоданную рыбью голову. Иным и помойки не помогли – умерли от голода, так и не дождавшись отправки на фронт. Тех, кто бежал, ловили, привозили, заставляли рыть яму и расстреливали перед строем. Хуже голода изводили только холод и вши. После отбоя в 23.00 всех отправляли не на нары, а за четыре километра за дровами. Каждому – по полену в закоченевшие руки, и вперёд! Тут поневоле запросишься на фронт.

В апреле в Алкино пожаловала комиссия из Москвы. Говорили, что сам К.Ворошилов приехал. Сам не сам, а по итогам проверки начальника сборного пункта увезли, и больше его не видели. Почти сразу было покончено с голодом. Тут только курсанты узнали, что их ежедневная норма включает в себя не только чёрный, но и белый хлеб, по кусочку сахара и маслица.

На фронт Александр Визгалов попал лишь поздней осенью 43-го. Они уже знали, что едут в Ленинград, но только на месте, на Финляндском вокзале, их застала весть о том, что Ленинградский и Волховский фронты прорвали блокаду.

Первый бой их 147-й полк принял у станции Елизаветино. Бойцов бросили на немецкие танки. Танков было всего два, да взвод автоматчиков. Да только с одними винтовками и автоматами не больно-то повоюешь. В общем, накосили немцы наших от души, пока отцы-командиры не догадались вызвать огонь артиллерии. Вернее, «Катюш». Те жахнули – и все дела. И так всю войну. Народу не жалели – бабы ещё нарожают. От тех боёв впечатались в память лишь разрывы, руины, смерть, кровь, грязь.

Визгалов о подвигах не мечтал, героем себя никогда не мнил. Но и о смерти старался не думать. Смерть на войне становится обыденной. Однажды ему вместе с двумя товарищами приказали отправляться в разведку. Хорошенько накормили, налили по полной, а потом вдруг командир дал отбой: «Разведка отменяется». Ох они и обрадовались тогда!..

Вскоре их бросили на форсирование Нарвы. Помните, как у Твардовского: «Переправа, переправа, снег шершавый, кромка льда. Кому память, кому слава, кому тёмная вода. Ни приметы, ни следа…». Отблеск осветительных ракет выхватывал из мрака столбы ледяной воды, кругом – трассы пуль, разрывы. И никакого укрытия солдату, кроме резиновой лодки. Не успели отплыть от нашего берега и десятка метров, как лодку пробило и бойцы оказались в ледяной воде.

Александр с другом чудом выбрались на наш берег. Здесь их ждала смерть, если не от пули, то от холода уж точно. Говорят, снимать одежду с убитого – плохая примета. Но это если из корыстных соображений. А когда в бою, чтобы выжить, то можно. В общем, стянули одежду с погибших ещё на нашем берегу товарищей, переоделись в сухое, залезли в копну соломы, прижались, отогрелись. Тем и уцелели. А тех, кому «посчастливилось» доплыть до вражеского берега, немцы там же и добили. Кому память, кому слава…

К весне 1944-го от их взвода осталось семеро. В тот последний для сержанта Визгалова бой немцы пошли в психическую атаку. Глаза залили – и во весь рост.

- Вот тут-то я их и пощёлкал, – вспоминает фронтовик. – За всех своих друзей-товарищей отомстил. Меня ведь в учебке на снайпера готовили. Я не только из винтовки, но и из автомата, и из пулемёта стрелял – дай бог каждому. Меня за это выпустили младшим сержантом. А когда патроны кончились, пополз я в сторону леса, где отстреливалась наша батарея сорокапяток. Тут меня миномётом и накрыло. Хорошо, что с батареи санитар увидел, выбежал, оттащил. Оттуда – в медсанбат.

Провалялся он по госпиталям аж до августа 45-го. Кингисепп, Гатчина, Ленинград. В Гатчине, например, довелось лежать в одном госпитале с ранеными немцами. Они – на первом этаже, наши – на втором. Ещё свежи были в памяти ленинградцев ужасы блокады. Рассказывали, как после бомбёжки бадаевских складов по улицам бежала лавина крыс. Да так, что трамваи останавливались – не переехать было. Как на рынке торговали землёй с бадаевских складов. Люди отмачивали её, отстаивали и пили, потому что вкус был сладковатым от сгоревшего на складах сахара. А поди ж ты, после блокады пленных врагов не растерзали, хотя они того и стоили. Лечили, откармливали в госпиталях. Такой народ не победить!

Визгалова комиссовали ещё в марте 45-го. Победу встретил уже дома, в постели.

- Народ ликует: «Победа! Победа!..», а у меня на руках – повестка в военкомат, – сокрушается Александр Германович. – И 11 мая меня снова забирают! Это председатель колхоза постарался. Сволочной был, все его в деревне ненавидели. Всю войну в тылу отсиживался и гадил всем. Сельчане даже его дом поджигали… Но на пересыльном пункте в Уфе хирург, увидев мои раны, возмутился: «Вот гады, инвалида войны призвали!». И вместо службы отправил в госпиталь. Через три месяца я выписался оттуда с 3-й группой инвалидности. Пока по госпиталям мотался, даже курить бросил.

…Это сейчас, когда ветераны – наперечёт, их готовы на руках носить. А тогда не было дома, семьи, где бы кто-то не погиб или не воевал. Никто ветеранов с цветами не встречал, ковров не стелил. Александр Германович выучился на шофёра, только с разбитым коленом недолго довелось поработать за баранкой. Нашёл своё место в пожарной охране и проработал там около 40 лет. Ушёл на пенсию начальником пожарной охраны города. С супругой Валентиной Евграфовной вырастили они двоих сыновей и дочь. Подросли внуки, растут правнуки.

20-летним парнем, пусть и покалеченным, но живым, вернулся Александр Германович с войны. Всю жизнь считал, что ему повезло: провоевать три месяца в пехоте на передовой и остаться в живых – редкая удача. Все эти годы он вспоминает своих товарищей: уфимца Саню Александрова, Сёмку Гвоздева из Бирска, Володю Чуханцова, Ивана Фёдорова, Федю Борзенкова, своих земляков и родственников, не вернувшихся домой. И в год 90-летия, в 70-ю победную весну, воспоминания о них по-прежнему бередят его солдатские раны.

Фаяз ЮМАГУЗИН